Искусство — про небо.
И люди — про небо тоже.
Мы просто забыли. Стали плотными. Завернулись в маски. Маски на маски, на маски…
Кожи не осталось. А душа выжила?

Искусство — отголосок неба.
Композитор, который по-настоящему, не сочиняет. Он записывает мелодию небес. Так, как смог услышать. Поэтому музыка разная, но зовет наверх. К оригиналу.

Человек — отголосок неба.
В его глазах — вселенная, воплощенная Творцом. В его сердце — неиссякаемый источник любви. Если вглядываться в людей, можно увидеть небо. Если вглядываться в людей, однажды захочется к Оригиналу.

Настоящее — про небо. Если содрать все шкуры с сердца, можно впустить в него неиссякаемый источник…

Только бы содрать шкуры…

Поцарапанное сердце

Долгое время БГ для меня не существовал. Жил в восторженных цитатах некоторых знакомых. И не цеплял. Слишком много звуков было вокруг.

Нужно было наткнуться в ютубе на запись квартирника. Где никаких гитарных спецэффектов и музыкальных добавок, а в круг какое-то живое количество человек, тепло, душевно и из каких-то щемящих воспоминаний о небывшем.

Это любовь. Наверное, навсегда. И не про тексты. А вот это щемящее тепло и поцарапанное сердце…

Мое когдатошнее отношение к классике было благодаря разным знакомцам.

К примеру, Моцарт и Вивальди — «это ж попса, как можно их любить, вот Шнитке, Шостакович, Стравинский…»
Я вежливо морщилась и слушала Моцарта. Помня, что это — западло.

А давеча включила Вивальди. «Банальнейшие» Времена года. В полноценно оркестровом исполнении.

И он пролился бальзамом на депрессирующую недельно душу. И он коснулся легкими перышками. По-детски расхохотался и обнял.

И стало светлее.
Внутри.

Я счастливый человек, в голове которого нет базы мировых фильмов. Вообще нет базы фильмов. А база книг вежливо прячется, пока ее не вытащишь насильно.

Я могу смотреть и читать с чистого листа. Не ища аналогий, параллелей, не сравнивая, не выставляя оценок.

Только восприятие. От первого слога до последней точки.

Акварель Господа моего.

Если бы мне не сказали, что это шедевр, не заставили смотреть на большом экране, не организовали бы компанию таких же сумасшедших, я бы выключила фильм минут через пять, может, десять.

Но я осталась. И спустя полчаса меня проняло. До нутра. Неописуемо, потому что нужно видеть это гениальное. Гениальное в каждом штрихе и захватывающее каждой секундой.

О чем? О Творце. Огромности его творения. Крошечности человека. О человеке. Который венец творения. Который такой маленький, но именно он давал имена огромному миру. О премудрости. Устроившей каждую клеточку мира на своем месте. О стихиях моего Отца…

и ты сможешь.

Разговор о героях погружает. Героически ли вставать к 8 утра на работу и нужны ли трико супермену? Меняют ли нашу реальность косые лучи заката или мы только тени, которым предстоит себя узнать?
Впрочем…

Можешь ли ты быть героем, если нет оценивающего?
Есть ли ты вообще, если не от кого отражаться?

Прекрасная и первая. Встреча в Формограмме — пространстве, в которое хочется возвращаться.

Слова как танец.
Между Рильке, Самарой и объемноговорящим лектором.

Или в последнее время все кажутся мне объемными. Словно пытающимися рассказать о свете, подставляя вместо него физические предметы.

Цепляюсь за образы. Примеряю, жажду перечитать. Цепляюсь еще…

Вот свет, который ловит автор, которым он начинает светить остальным… Но может быть, вы не знаете, что такое свет и как это возможно?

Рвусь на свободу. Воздуха хочется. Не умею говорить о свете. Оказывается, и слушать не умею. Кажется, достаточно взмаха рук и все засияет, преобразится, и слова будут лишними. Как Серафим Саровский, который не стал рассказывать…

Как удивительно земным языком говорить о небе. Как удивительно, что у поэтов это получалось…

Слова. Плотные. Плотяные. Из нитей-канатов свитые. Каждое хочется подержать в руках. Каждое наполнено смыслом и образом. В них ничего необычного, кроме веса. Когда я говорю, мне кажется, что это воздух, ветер, дуновение… Слова Яна — сила земли. Их хочется пощупать. У них есть вкус, цвет, аромат. И смысл становится неважным. Потому что слова, которые умеют весить, важны сами по себе.

И Татьяна… Лондоновская женщина, ведущая взгляд мужчины к небу и спускающая его же на землю…

Удивительная пара…

Тексты Шмидта — это всегда по лезвию.

Он умеет. Про отношения, взросление, болезни, радости. Без пошлости о проститутках. Без истерики о смерти.

Просто по лезвию. Не сойти, не побежать. Шаг за шагом впитывать, вчитываться, размышлять. Он умеет впечатывать в сознание слова так, что цитаты костенеют и остаются.

А еще он умеет так, что его играют. По лезвию. И ты смотришь, забывая дышать.

Так однажды догоняют смыслы. Вязну в фильме. Чем ближе к финалу, тем больше вязну. Ощущение липкого теста. Плоть фильма липнет к прослойке между телом и душой, что-то бормочет там, внутри, делает пометки, ищет начинки.

Свет бьет в глаза так, что лицо лектора не схватывается глазами. Свет, который не освещает. Свет, который тьма. Картинка из страшных снов. А тесто заканчивается. Рождается дивный пирог. Слоеный. Где через слой — мое. Тургеневские полутона. Полутона нашей весны. Полутона на кончиках пальцев.

Слой за слоем соскребается липкость. Сметается метелью декабря, ухабами занесенных улиц. И уже дома подхватывает волной воздуха. Свежего потока по-над крыльями. Баюкает в колыбели тонкостей. Гладит полутональностью полутонов. Крутит инь-янными вихрями…

Спина прислушивается к трамваям. Я ничего не жду от фильма, хотя подсознание уперто точит: это про меня фильм. О котором кроме названия я не знаю ничего, но почему-то внутренне ставлю его в один ряд с «Доверием» и «Нелюбовью»…
Чем будет этот вечер? Почему вообще я, уверяющая последний год всех и вся в своей нефильмовости, в очередной раз иду смотреть другое кино, лезть в его дебри, думать…
Пауза.
Фильм позади.
Перед глазами повисшая тишина мертвеющего через стекло взгляда.
Продолжаю по-детски смотреть, примеряя образы на себя. В этой шкурке неудобно, в этой тоже…
Лермонтов? Онегин.
А еще «кто он, тот человек, которого мы любим?»
Да и вообще способны ли любить? Или сердца наши — сгусток страстей и льда?