и ты сможешь.

Разговор о героях погружает. Героически ли вставать к 8 утра на работу и нужны ли трико супермену? Меняют ли нашу реальность косые лучи заката или мы только тени, которым предстоит себя узнать?
Впрочем…

Можешь ли ты быть героем, если нет оценивающего?
Есть ли ты вообще, если не от кого отражаться?

Прекрасная и первая. Встреча в Формограмме — пространстве, в которое хочется возвращаться.

Слова как танец.
Между Рильке, Самарой и объемноговорящим лектором.

Или в последнее время все кажутся мне объемными. Словно пытающимися рассказать о свете, подставляя вместо него физические предметы.

Цепляюсь за образы. Примеряю, жажду перечитать. Цепляюсь еще…

Вот свет, который ловит автор, которым он начинает светить остальным… Но может быть, вы не знаете, что такое свет и как это возможно?

Рвусь на свободу. Воздуха хочется. Не умею говорить о свете. Оказывается, и слушать не умею. Кажется, достаточно взмаха рук и все засияет, преобразится, и слова будут лишними. Как Серафим Саровский, который не стал рассказывать…

Как удивительно земным языком говорить о небе. Как удивительно, что у поэтов это получалось…

Слова. Плотные. Плотяные. Из нитей-канатов свитые. Каждое хочется подержать в руках. Каждое наполнено смыслом и образом. В них ничего необычного, кроме веса. Когда я говорю, мне кажется, что это воздух, ветер, дуновение… Слова Яна — сила земли. Их хочется пощупать. У них есть вкус, цвет, аромат. И смысл становится неважным. Потому что слова, которые умеют весить, важны сами по себе.

И Татьяна… Лондоновская женщина, ведущая взгляд мужчины к небу и спускающая его же на землю…

Удивительная пара…

Тексты Шмидта — это всегда по лезвию.

Он умеет. Про отношения, взросление, болезни, радости. Без пошлости о проститутках. Без истерики о смерти.

Просто по лезвию. Не сойти, не побежать. Шаг за шагом впитывать, вчитываться, размышлять. Он умеет впечатывать в сознание слова так, что цитаты костенеют и остаются.

А еще он умеет так, что его играют. По лезвию. И ты смотришь, забывая дышать.

Так однажды догоняют смыслы. Вязну в фильме. Чем ближе к финалу, тем больше вязну. Ощущение липкого теста. Плоть фильма липнет к прослойке между телом и душой, что-то бормочет там, внутри, делает пометки, ищет начинки.

Свет бьет в глаза так, что лицо лектора не схватывается глазами. Свет, который не освещает. Свет, который тьма. Картинка из страшных снов. А тесто заканчивается. Рождается дивный пирог. Слоеный. Где через слой — мое. Тургеневские полутона. Полутона нашей весны. Полутона на кончиках пальцев.

Слой за слоем соскребается липкость. Сметается метелью декабря, ухабами занесенных улиц. И уже дома подхватывает волной воздуха. Свежего потока по-над крыльями. Баюкает в колыбели тонкостей. Гладит полутональностью полутонов. Крутит инь-янными вихрями…

Спина прислушивается к трамваям. Я ничего не жду от фильма, хотя подсознание уперто точит: это про меня фильм. О котором кроме названия я не знаю ничего, но почему-то внутренне ставлю его в один ряд с «Доверием» и «Нелюбовью»…
Чем будет этот вечер? Почему вообще я, уверяющая последний год всех и вся в своей нефильмовости, в очередной раз иду смотреть другое кино, лезть в его дебри, думать…
Пауза.
Фильм позади.
Перед глазами повисшая тишина мертвеющего через стекло взгляда.
Продолжаю по-детски смотреть, примеряя образы на себя. В этой шкурке неудобно, в этой тоже…
Лермонтов? Онегин.
А еще «кто он, тот человек, которого мы любим?»
Да и вообще способны ли любить? Или сердца наши — сгусток страстей и льда?

В мире нелюбви нет света, только блики телефонов и колом прогибающаяся спина.

Фильм, который бьет настолько, что хочется кричать: нет, это неправда, слишком, не про нас — тем самым обличая себя еще острее.

Тотальная нелюбовь мира, где ты не можешь дать тепла. И не потому что не хочешь, а потому, что не умеешь, ибо недолюбили когда-то тебя. И ты до сих пор жаждешь этого тепла, любви, человеческого внимания. И называешь это любовью, и кидаешься как в спасительный круг в страсть, которой пытаешься заменить тепло человеческой души, но здесь нет душ. Только израненность настолько, что царапает тебя. И кровь сочится из выгибающейся спины. Образ колючей спины, лопаток, ждущих объятий, которых не хватило в детстве еще. И все повторяется, пока ты не найдешь источник любви в себе, а в конечном итоге в Боге, который заменен здесь суррогатом православных господ, в которых тоже нет любви. И как много в этом нас. Каждый свой шаг печатлеющих в селфи и соцсетях. Каждое движение фиксирующих мессенджерами.

Хочется молчать. Смотреть в одну точку и молчать, собирая иголки собственной спины. Желая прижать их к кому-то. Иголки. Прижать. Причиняя боль решившему любить. Любовь в мире нелюбви — это больно. И поэтому почти нет.
Умела бы плакать — рыдала. Но осколок нелюбящего мира не имеет слез. Только стиснутые зубы, невидящий взгляд, блуждающий по другим мирам и ищущий осколки любви.

Замедлить время внутри, чтобы сформировать-таки монолог и писать. Доверие-на-грани и недоверие-из-страха.

Обнять, чтобы забыть ужас войны. И в объятиях же почувствовать ужас всей жизни.

В голове два образа — Смирительная рубашка Дж. Лондона и мама МумиТроля. Да, женщина, даже со страшным фильмом остается женщиной, ищущей точку опоры и не скатывающейся в историю с политикой. Поэтому мама МумиТроля тоже в ряду мыслей. И комета. И ее всегдашнее желание сохранять обстановку дома, уюта и спокойствия. Вопреки. Надвигающимся стихиям, возможной смерти, стрессам… Потому что спокойная и счастливая женщина покрывает спокойствием шагающего по звездам мужчину. Потому что после ужаса войны ему нужно будет куда-то вернуться. И если не в женский уют, то ради чего вообще воевать.
Убивая тигра, древний охотник хотел защитить свой дом, свою женщину, а не только свою шкуру. И чувствовать себя сильным, важным и нужным, способным защитить и быть опорой. И мужчина остается мужчиной и будучи дикарем, и шагая в XX век. И выходя на войну, он тоже идет защищать свою женщину, свою землю, свою вселенную. А женщине остается жить в рушащихся условиях, доверять свою жизнь защитнику, творить уют в окопах, оставаться женщиной везде и всегда.
Именно поэтому «у войны не женское лицо». И поэтому фильм, тыловый, тоже страшен настолько, что мороз пробегает не по коже, а по костям. Словно это ты балансируешь на грани доверия и смерти, словно это ты отдаешь свою жизнь в руки человеку, о котором ничего не знаешь. Растворяешься в нем, даришь ему минуты спокойствия, свободы от страха, живого взгляда. Словно это ты разрываешься между прошлым и будущим, между мужем, который неизвестно есть ли, и между любовником, у которого в общем-то своя жизнь, семья… И понимаешь, что в его жизни ты эпизод. А груз этой мимолетности ты будешь нести всю жизнь, и неважно, будет ли в тебе ребенок и новая жизнь, или просто воспоминания о соединившемся с тобою мужчине…
И ужас последнего взгляда, когда в глазах боль завершенности, которая останется с тобою навсегда.

И не удержусь-таки от цитаты, которая фоном звучала полфильма внутри меня:

«Старая история! Сколько раз на протяжении этого бесконечного прошлого жертвовал я жизнью и честью, саном и властью во имя любви! Мужчина отличен от женщины. Она живет повседневностью, и ей недоступно то, что лежит за гранью настоящего.
Нам знакома честь, не сравнимая с ее честью, и гордость, о какой она даже не может помыслить. Наши глаза устремлены вдаль, ибо они созерцают звезды, а ее глаза видят только твердую землю под ее ногами, руки возлюбленного, сжимающие ее в объятиях, младенца, жадно прильнувшего к ее груди. И все же такими сделали нас века, что женщина властвует над нашими снами, зажигает огонь в наших жилах, и потому дороже грез и далеких видений, дороже самой жизни стала для нас женщина, ибо влюбленные говорят правду: она одна — больше, чем весь мир. Так оно и должно быть. Иначе человек не был бы человеком, воином и победителем, идущим красной стезей по лику земли, подчиняя себе все другие творения природы. Ибо если бы человек не умел любить, любить по-царски, он не был бы воином. Мы сражаемся, как надлежит, умираем, как надлежит, и живем, как надлежит, во имя того, что мы любим.
Я — этот единый человек. Я вижу в себе те многие «я», из которых сложилась моя личность. И всегда рядом со мной — женщина, которая приносила мне счастье и гибель, которая любила меня и которую любил я»

Фильм, с которым нужно переспать.
Видимо, не одну ночь.
Естественно, снился.
Естественно, про меня.
Естественно, не помню.

Первые мысли, которые рождаются за дверями кинозала:
католичество очень другое
отречение похоже на Оруэлла
Остальное — картинками, штрихами, неоформившимися эмоциями.

Туман. Лодка, плывущая в никуда. Вокруг — безвременье. Время, исчезающее в плеске весел. Есть ли этот край земли, куда они сами себя сослали?
Грязь, туман, полумрак и ливни. Сомневающиеся священники. Маски вместо лиц. «Теперь он в раю?» Есть ли среди этого кошмара рай?

И вдруг начинаются великолепные диалоги. Их хочется переслушивать и размышлять. О нашем вечном стремлении нанести добро. О нашей убежденности в своей правоте. Может ли одно и то же дерево расти на разных почвах? Да. Но только адаптированное и приспособленное под иные условия окружающей среды. То, что спустя пару веков понял свят. Николай, пришедший на Японскую землю.
Вы пришли проповедовать, не зная языка. И нам пришлось изучить ваш. Как это должно было резать по миссионерскому самолюбию, чувствам, разуму.

Фильм, в котором нет музыки. Нет фона, в который можно отвлечься и снизить градус нервов. На грани, но без истерики.
И главный нерв — «молчание» Бога. Вспоминается Льюис. «Пока мы лиц не обрели». Пока я говорю без умолку, могу ли я услышать голос Творца? Пока я не целен, раздроблен, способен ли я услышать кого-либо вообще?

И в какой миг происходит отречение? Когда человек разрешает себе наступить на изображение Христа? Когда он разрешает это сделать другим? Когда он боится смерти? Когда позволяет себе думать за Бога?

Фильм вопросов. На которые нужно отвечать, постепенно вживляя в свою плоть темы, затронутые им. Постепенно прорастая, вырастая ответами. Которые способны родиться только в тишине. И в молчании.

Кто позвал меня на это мероприятие, мне так и не удалось вспомнить, естественно, я не помню названия. Наверняка, оно появится завтра во всех мыслимых источниках самарской прессы, или не завтра, а в следующем выпуске. Действо было разрекламировано, на него пришли разные и зачастую весьма своеобразно одетые люди…
Современное творчество… Полуразвалившееся здание почти без ремонта, с разбитыми исписанными стенами. Использовать его в виде выставочного зала — гениальная идея (к вопросу денег из воздуха)… А дальше — что-то. Точнее, больше мысли, чем какие-либо ощущения от увиденного.

Итак, мысль номер раз: я не понимаю современное искусство. Я не могу абсолютно искренне его искусством назвать. То, что творили классики, отличалось наличием души. Их произведения — часть чего-то великого, чем хочется дышать, к чему хочется прикоснуться. А это… Здесь нет души, нет света. Зато много я. Точнее, то, как я хочу себя выразить. Ведь я всегда прав…способы выражения разные (в конкретном случае все весьма и весьма приличны), но они не ведут куда-то за пределы. Зато много вариантов для трактовки. А что именно имелось в виду. Каждый соавтор. Но… от искусства не остается ничего, по сути. Только автор и соавторы.

Незаконченные мысли….