Тонкая струйка медленно, вбирая в себя дыхание пространства, льется в пиалу. Тонко-тонко играет красками. Плотная как нефть, ароматная как земля.

Чайник. Берешь свой любимый, небольшой, под одну руку. Берешь квадратик пуэра и начинаешь священнодействие.

Медленно разворачиваются на дне чаинки. Медленно выпускают цвет и аромат. Наверху, под крышкой, еще прозрачно и утренне, а на дне уже клубится темнотой безлунной ночи.

Руку с чайником поднимаешь так, чтобы только попасть. Переливаешь в ча-хай, наслаждаешься последним аккордом, когда уже не чай, а нефтяная тягучая жидкость завершает процесс. Ча-хай — сосуд любви и дружбы для чая. Чтобы каждый получил одинаковую плотность и аромат.

И уже из ча-хая, медленно и со вкусом, разливаешь в крошечные пиалы. И медленно тянешь, теряясь во времени и пространстве…

— Что, так и будем молчать?

Неписец ухмыльнулся и пожал плечами.

В его плаще полыхала хмурость и серь. Та самая унылая весна, неизбежно накрывающая однажды желанием лечь, потому что солнца больше не будет.

Никогда.

— Никогда? — голос ее звучал больным колокольчиком, язык прилипал гортани.

Вонми, небо, и возглаголю…

Но серь швыряла в лицо ошметки дождя, ноги выделывали пируэты на ледяном льду, цветы вяли.

— Не будет? — голос уныло заваривал чай. Время корицы прошло, мяты — не наступило. Где-то в пограничье чай смешивался с плюшками, а зеркало корило.

Неписец вздохнул.

— Будет — не будет- привязалась же… по чернильным пятнам соскучилась? Будет. И солнце. И ветер в лицо. И чаша выбора.

Будет. Спи.

Каждому перед весной нужно выспаться. Иначе разорвет весеннесть эта. Спи

Их признанием. Вместо «люблю» она кричала от страсти в его объятиях. Становилась частью его тела. Отдавалась до конца.

Постель была их языком. Вместо «люблю» он отдавался ей до конца. Нежился в ее руках, выгибался навстречу.

Они не умели говорить иначе.

Постель была их языком. День за днем они проникали друг в друга. Годы оставляли следы на теле. Страсть уступала место нежности.

Постель была их языком. Вместо «люблю» они нежили друг друга. Каждое касание было словом. Смешивалось дыхание. Они растворялись друг в друге.

Перестали бояться знакомых и незнакомых. Выходили на улицу и держались за руку. Забывали, где чья рука. Не было больше отдельных рук. Как не стало когда-то слов в их отношениях. Вместо «люблю» она смотрела в него, обнимала глазами, чувствовала его взгляд внутри себя.

Все чаще они любовались закатами вместо рассветов. Все нежней становилось их молчание. Дыхание и биение сердца. Страсть, растворенная нежностью.

Они уходили вместе. В закат, один на двоих. Синий кит ждал их в свое лоно. Чаять воскресения во чреве кита — что еще могли они, лишенные слов и пронизанные друг другом?

Дракон потянулся.

Белый дым из ноздрей окутал легким туманом поляну. Дракон привык.

Сегодня он был покрыт белым пухом и больше напоминал кролика, которого любят кормить с рук. Можно было спать весь день, хрустеть морковкой, бегать по полянке и радоваться солнцу. Это сегодня.

Вчера дракон был бурей. Головы напоминали красное месиво, огонь слепил глаза, а хвост бил все, что попадалось. Это вчера.

Еще было позавчера, когда он голодным волком ходил по одинокому лесу, таращился на луну и нежно выл ей о любви.

А еще были тысячи лун и каждый день новая шкура. Почти каждый день. Иногда потрепанные они возвращались, встряхивались и оживали. Иногда надевались одна поверх другой. Какой он на самом деле, дракон не помнил. Думал только, что имя его весьма условно. «Дракон, разрешите представиться», — говорил он на светских раутах, галантно подавая огненно-красную лапу или еще какую-нибудь. Странно было, конечно, зваться драконом, будучи в образе коноплянки, но случалось.

Дракон потянулся. Луны мелькали перед глазами, белая шкурка краснела, дым становился огнем… Ну вот, началось, наверное, я все-таки дракон…

Девушка потянулась, из ее ноздрей вырывалось пламя, хотелось рвать и метать, дракон внутри ворочался и сопел…

«Спи, любимая, я рядом», — сонный голос потянул ее к себе, прижал до хруста и, зарывшись в ее волосы, тихо засопел.

Белый дым из ноздрей окутал поляну. Сегодня он был кроликом.

Горло сковано немотой. Будь у меня в запасе сотня слов на оставшуюся жизнь, я и то оказалась бы разговорчивей.

Тишина.
Сколько лишнего произносится обычно. Писать? Но собеседник — ребенок. Ему не напишешь. Учимся внимать.

Смотрю.
Каждая эмоция — вместо слов и фраз. Стать ближе настолько, чтобы чувствовать и передавать взглядом оттенки.

Действует.
Впитываю других и отражаю. Даже без сотни слов можно любить и отдавать. Говорить и быть.

Бессловесие.

А потом говорили, что он пришел с востока.

Приходил. Каждый день. Иногда открыто и ярко, поражая окружающих и смеясь на весь мир.

Иногда — в сером плаще из дождя и снега. В эти дни серость бродила по лицам, да и его лицо отдавало позавчерашним.

Он умел. Заражать других. Воскрешать, повергать ниц, заворачивать плащами слез.

Его любили. Ненавидели. Боялись.
Он приходил. С востока. Каждое утро. И уходил каждый вечер.

На запад.

Каждый день их становилось на один больше.

Каждое подутро мальчик садился на обрыве. Обхватывал колени и смотрел, как рождается солнце.

Каждое утро облако рядом становилось кораблем.

Пронизанные светом паруса неслись в новый день и исчезали в пострассветье.

Словно чья-то мечта обретала крылья и летела к Творцу — исполняться.

Каждое утро он становился ближе к мечте. Чувствовал, что еще чуть-чуть и тоже отпустит.

Темнота расходилась.

Сначала загорелись самые дальние, первые, корабли, потом ближе, ближе. Он раскинул руки. Почувствовал, как солнечный ветер заполняет его. Шире. Шире раскидывались руки, казалось, еще секунда и он этими руками обхватит весь мир. Еще секунда и его разорвет солнечным дыханием.

Поцелуй солнца. Мальчик почувствовал, что летит. Мчится в прозрачном воздухе. И нет больше мечты. Он сам — и мечта. И воплощение. И Творец. И его руки — уже не обнимают мир, а сами стали этим миром.

И предрассветья его закончились. Наступил рассвет.
Солнца поцелуй.

Здравствуй, время
Я пишу тебе впервые и набело
Ты стоишь на пути между вечностью
Ты расстрачиваешься годами и намертво
Здравствуй, время
Мне с тобою бродить переулками вовремя
Мне с тобою стоять у реки впитывать
Мне тебя удержать по над Волгою
И с тобою идти через жизнь средственно
Здравствуй, время
Стучи кровью венною
Здравствуй, время
Лети через радостность
Мне б с тобою идти хороводами
Песни петь по над быстрою реченькой
Мне тебя бы поймать сквозь ладоннее
Прикоснуться губами к течению
Здравствуй, время
Иди-ка дорогою
Мне пора обретать свое вечное

Напиши на моем челе полторы строки
Между ними точка, тире, череда запятых
Это был и не был, расписанное по любви
Это да и нет, рассказанное не тебе
Ты развей мой прах над голубой скалой
Не забудь найти, верю, есть она на краю земли
Где сейчас весна, где поют цветы
Ты найдешь ее, оставайся там
Прах развей, живи, рядом чудеса
Говори со мной, будто я жива
Я к тебе вернусь через толщу сна
Я тебя найду и возьму с собой
Там поля и свет, рай для нас с тобой
Там поют цветы, там танцует мир
Там мечты мои обретают ширь
Я хочу домой и хочу с тобой
На моем челе не пиши, родной

Знаешь, так обычно бывает в бразильских мыльных операх. Когда уже с первой серии ты знаешь, что Хосе Игнасио должен быть с Хосе Иглесиасом, а они до сих пор спят со своими Мариями-Антуанеттами. И тебе хочется прыгнуть в экран и уже воссоединить исстрадавшихся влюбленных, а впереди еще 100500 серий.

Но на этот раз было по-настоящему.
Паола готовила безошибочый сценарий. Песня эроса разливалась по большому дому. А я знала наизусть этот финал.

Забежать в соседнюю комнату. Предупредить его. Вытереть слезы. Предупредить второго…

Что изменится?

Три взрослых сильных и прекрасных. А может самой убить всех троих? Сердце пропустило удар. Нет. Должны жить. Как?

Есть чувства сильнее жизни. Или нет?

Секунды были невыносимы. Лошади оседланы. Уже в коридоре слышен женский щебет. Последние объятия одного. Последние объятия другого.

Выскочит сердце.

Сослагательных наклонений нет.

Забираю ружье.
Кладу обратно.
Буду пить чашу приобщенности к ним еще раз. Кусать губы. Беззвучно плакать.

У меня нет решений для их любви